Назад к природе (Диоген)

Второй не менее известной сократической школой являлась киническая, основанная философом Антисфеном Афинским. Подобно Аристиппу, Антисфен полагал, что стремление к Благу является главной особенностью любой человеческой жизни и поэтому достойно философского рассмотрения. Только если Аристипп спрашивает, что необходимо достичь для Блага, Антисфен задает вопрос о препятствиях, мешающих его достижению — прежде всего требуется устранить то, что преграждает нам путь к счастью.

Первой и самой главной помехой, по мнению Антисфена, является имущество или частная собственность. Кажется, что плохого в том, если кто–то чем–либо обладает? Напротив, имущество считается всеми несомненным Благом. В действительности, оно самое большое на свете несчастье из всех возможных. Тот, у которого ничего нет, во–первых, завидует тому, у кого есть, а зависть – чувство, несомненно, страдальческое; во–вторых, неимущий изо всех сил стремится что–то приобрести и при этом напрягается, проводит жизнь в вечной погоне и борьбе, следовательно – в страдании.

Тот, кто владеет каким–либо имуществом прежде всего боится его потерять, и жизнь его превращается в страх – чувство самое неприятное. Если ему и случится расстаться с богатством, он будет страдать еще сильнее, поскольку, привыкнув к одному, он вряд ли сможет приучить себя к обладанию меньшего. Неимущие завидуют, имущие боятся, первые готовы посягнуть на вторых, которые, в свою очередь, стремятся оградить себя от произвола первых. Зависть и страх порождают ненависть и вражду, и на земле постоянно происходят столкновения, и люди терпят всяческие бедствия. Имущество – корень всех человеческих зол.

Какое преступление от маленького до самого великого – не было порождено корыстными мотивами? «Проклятая жажда золота» все пять тысяч лет человеческой истории толкала людей на кровопролитие и насилие, подлость и бесчинства. Инстинкт частной собственности заставлял их совершать самые низкие и гнусные поступки и забывать, подчас, о своей человеческой природе.

Вторым препятствием к достижению Блага является зависимость каждого из нас от стереотипов, правил, норм и условностей, навязанных нам обществом. Все мы с детства прекрасно знаем, что одно считается хорошим, а другое – дурным, что–то обязательно поощряется, а иное непременно осуждается, и даже наказуемо. Каждый должен постоянно подавлять личные желания и делать не то, что хочется, но то, что предписано и надлежит. Ограничение себя искусственными и условными общественными установлениями, подчас совершенно глупыми и бессмысленными, доставляет нам, несомненно, отрицательные эмоции.

Чтобы ощущать себя счастливым, человеку необходимо освободиться оттого, что мешает этому. Прежде всего, следует сделать себя свободным от любого имущества, во–вторых, обрести свободу от общественных стереотипов и норм, поступать всегда так, как хочется, пребывать в гармонии с собой. Кто выполнит поставленные требования, станет существом, живущим совершенно естественно, то есть в полном согласии с природой, а также – предельно свободно, и именно поэтому – счастливо.

Однако подобная жизнь подобна существованию животных, чего Антисфен нисколько не отрицает. Напротив, он подчеркивает, что животные, находясь в единстве с окружающим миром, живут необычайно просто, ничего не имея и никогда не стыдясь, не раскаиваясь, не надеясь, не отчаиваясь, они не ведают наших страстей и свободны от наших страданий и потому всегда безмятежны и беззаботны. За призыв уподобиться животным современники прозвали Антисфена и его последователей собаками (в греч. – кюон), поэтому школа и получила название кинической, а ее представители являлись киниками («собачествующими» философами). В латинском языке они стали называться циниками. Сейчас мы понимаем под этим словом наглеца, пренебрегающего нормами морали, но, как видим, современный смысл данного понятия слишком далек от его первоначального содержания.

Кинизм – это философия, говорящая о совершенстве и гармонии природы и губительном несовершенстве цивилизации, призывающая вернуться к естественному состоянию и проповедующая аскетизм – ограничение потребностей и анархизм – безусловную личную свободу человека от всего навязанного ему извне.

Самым выдающимся представителем кинической философии являся ученик Антисфена Диоген Синопский, наиболее последовательно воплотившего в жизнь основные принципы кинизма. Замечательный сюжет об этом философе, прекрасно иллюстрирующий его учение, содержится в романе В. Ф. Тендрякова «Покушение на миражи».

«… в переполненном Коринфе все, все спешили хоть одним глазом, хоть издалека, хоть из толпы, через головы других увидеть похожего на молодого бога господина Эллады. Спесивые аристократы и рабы, мужественные воины и суетные женщины, дряхлые старцы и дети, коренные жители и приезжие – все, все сгорали от любопытства.

Только один человек в городе не пошевелился, чтоб взглянуть на Александра, царя македонского. Он и сам был известен и в Коринфе и далеко за его пределами – Диоген из Синопа, странный мудрец. Он угрюмо презирал богатство, ел что придется, облекал немытое тело в рваные тряпки, жил в бочке. Его побаивались, к нему испытывали жгучее любопытство, охотно слушали его гневные обличения, но, выслушав, шли, однако, домой, подходящую бочку для жилья искать еще никто не пытался…

Александр не мог не слышать о Диогене, ему еще не доводилось видеть человека, который оставался бы к нему равнодушен. Такого следовало завоевать. И предводитель эллинов в сопровождении торжественной свиты и теснящейся толпы горожан направился к бочке.

Диоген лежал на мусорной земле, грелся на солнце – сивая от пыли борода, копотно–черное, пропаханное морщинами лицо, костляво–крючковатые руки, усохшее тело, укрытое бурым от грязи, ветхим гиматием, из–под которого торчали босые, узловато–старческие ноги с обломанными ногтями. Он не пошевелился, лишь приподнял мятое веко, глянул дремотно темным глазом на юного властелина, на остолбенело–величественных вельмож, на толпу, сдерживаемую воинами в начищенных латах. На поклон и вежливое приветствие царя он небрежно кивнул нечесаной головой.

У Александра персиковый румянец на щеках, влажные глаза, в смелом разбросе густые брови, плечи широки, певучими складками с них стекает легкий, из заморской «древесной шерсти» хитон, перехваченный золотым поясом. В кроткие минуты он обычно клонил голову влево, глядел сейчас с серьезным – почти детским – любопытством на лежащего во прахе прославленного философа.

А свита позади, полыхающая пурпуром, сверкающая серебром и золотом, недоуменно взирала на встречу людей, схожих друг с другом ровно столько же, как солнце в небе с придорожным булыжником. Один равен богам, а в другом нет человеческого, даже не раб, почти животное. Но на этот раз господином держится не богоподобный – царь почтительно стоит перед возлежащим нищим.

И Александр почувствовал: победить не в силах, любая победа тут окажется смешной в глазах всех. Но в его силах осчастливить.

— Что могу для тебя сделать? Проси! – произнес он в порыве.

Диоген повел темным взглядом и смежил мятые веки.

— Посторонись немного. Ты закрываешь мне солнце.

Свита замерла, а толпа пришла в движение. Не все слышали ответ, но все хотели его знать.

— Клянусь Зевсом! – воскликнул царь с молодой запальчивостью. – Если б я не был Александром, то стал бы Диогеном!

Он кинул последний взгляд на дремлющего черноногого философа, и свита почтительно расступилась перед ним…

Все схлынули, остался один – невысок, худощав, на скуластом лице в подстриженной бородке прячется насмешливая улыбочка. Он подошел и, осторожно подвернув белую хламиду, опустился на землю.

— Ты узнаешь меня, Диоген?

Сумрачный глаз блеснул настороженно и недоброжелательно. Диоген не ответил.

— Не притворяйся, что не помнишь меня, — с усмешкой продолжал подсевший.

— Хорошо помню, — сипло объявил хозяин. – Этот ребенок возит тебя с собой, Аристотель Стагирит, как дорогую игрушку.

— Он перестал играть в логику и этику, Диоген. Он теперь собирается играть народами и царствами. Я больше ему не нужен.

— Однако ты все еще с ним.

— В последний раз. Возвращаюсь в Афины, там ждут меня ученики попроще.

Диоген сердито фыркнул:

— Будешь снова учить – принимайте этот гнусный мир, и он примет с объятиями вас.

Аристотель по–прежнему таил в бороде усмешечку.

— Из твоей бочки мир действительно выглядит непривлекательно.

— Я спрятался от него в бочку потому, что досыта нагляделся, как люди испакостили его. Больше не хочу видеть.

— Испортили мир? Значит, он когда–то был хорош?

— Он и сейчас еще хорош там, куда люди не могут добраться.

— А как ты мог видеть такие места, Диоген, куда люди не добрались?

— Подыми голову, Аристотель, — сердито сказал хозяин бочки. – И делай это почаще. Видишь небо? Оно чисто, не затоптано и не заплевано. Сравни его с грязной землей. А ласточек видишь?.. Они свободны и счастливы. Такой чистой когда–то была и земля. И на ней жили свободные люди, которые, как ласточки, не желали себе много.

— Их наказали боги?.. Ох, это старая сказка, Диоген.

— Не лукавь со мной, Аристотель. Я же знаю – ты не из тех, кто кивает на богов. И я не глупей тебя. Люди сами наказали себя.

— Кто и когда это сделал?

— Не все ли равно – когда. Давно! Стерлось из памяти… А кто первый начал портить жизнь – догадаться можно.

— И кто же? – поинтересовался Аристотель. – Наверное, такой же жадный до власти, как Александр Македонский, почтивший тебя сейчас?

Диоген презрительно хмыкнул:

— Плоды созревают после того, как из семени вырастет дерево. Александры появились потом.

— Кто же тот злодей, бросивший дурное семя?

— Усердный земледелец! – своим сиплым голосом возвестил Диоген.

Аристотель с прищуром уставился на него – пыльная борода, хмурый лоб, мятые веки, под ними беспокойные глаза. Прячась в бочке, этот старый почитатель Сократа, похоже, слышит все, о чем говорят его собратья. Совсем недавно Аристотель высказал мнение, что наилучший из всех людских слоев – земледельцы, бесхитростно делающие свое дело, всех кормящие, ни во что не сующиеся, не стремящиеся править другими людьми. Они никому не приносят вреда – только пользу. Воистину соль земли. Диоген делает выпад.

Аристотель посерьезнел и спросил наивежливейше:

— Объясни мне, чем земледелец, да еще усердный, мог испортить счастливый мир.

— Он понял, что мотыга плохо кормит его, догадался построить себе соху, запряг в нее вола…

— Разве это преступление, о Диоген?!

— Самое большое. Такого преступления никогда не сделает твой Александр, как бы он своими войсками ни старался убивать, разрушать, сжигать. Александр – кроткий агнец, если сравнить его с первым погоняльщиком вола на поле… Я не кляну этого земледельца, Аристотель, нет! Он и не знал, что открывает злую дверь в мир. Он хотел только больше обработать земли, больше получить хлеба, чтоб не голодать с детьми. И получил… Да, да, соха не только накормила его досыта, но дала лишний хлеб. Лишний, Аристотель! Тогда–то все и случилось. Тогда слабого уже можно заставить – ходи за сохой, добывай мне, сильному, хлеб, а я стану кормить тебя, как кормлю вола. Кормить и погонять, чтоб держать новых волов, новых рабов и еще больше, больше получить себе с них. Не насытиться уже никогда! В мире родилась жадность, Аристотель. От жадности – жестокость. От жестокости – ненависть! Мир испортился…

— И все началось с сохи… — Прежняя усмешка вернулась к Аристотелю. – Заставим земледельцев разбить свои сохи. Возьмем снова в руки мотыги. Ты этого хочешь, Диоген?

— Теперь уже надо разбивать не только соху, а все, что она нажила, — дворцы и богатые дома, театры и ристалища, даже храмы… Пусть даже боги не смущают нас богатством! Надо собрать все золото какое есть и утопить его в море. Надо заставить скинуть богатые одежды и сжечь их на площадях. Тех, кто посмеет противиться, предавать смерти. Человек должен вернуться к самому себе!

— То есть должен походить на тебя, Диоген?

— Я показываю как можно быть счастливым, когда ничего не хочешь… Не лучше ли всем вести себя так, как веду себя я! Не рваться ни к славе, ни к богатству, не завидовать другим, не надрываться на работе, чтоб получить лишнюю гроздь винограда. Кому тогда придет в голову замахнуться на тебя, обидеть, отнять твою жизнь?

— Все, как ты, Диоген?

— Все, как я! И это так просто!

— А позволь тебя спросить: почему ты не завел в своей бочке семью, не вырастил детей?.. Не надо, не отвечай, без того ясно. Тот, кто довольствуется бочкой, не хочет себе лучшего, вряд ли сумеет хорошо заботиться о детях. Им возле бочки придется не доедать, зарастать грязью, мерзнуть от холода. И если они не умрут, то вырастут слабыми и болезненными, дадут хилое потомство. Все, как ты, готовые иметь самое малое, лишь бы не осложнять жизнь. Да люди выродятся тогда, Диоген! На земле будут выть волки в одичавших виноградниках.

— А не получится ли иначе, Аристотель: люди, соперничая в жадности, так ожесточатся, что перегрызут друг друга? И тогда волки в одичавших виноградниках все равно будут выть.

— Оглянись, Диоген, кругом. Оглянись повнимательней. Лев в пустыне грызет газель, коршун в небе хватает ласточку, лисица жрет мышь, а все живое, однако, не оскудевает. Так повелевают боги. Или кто–то свыше богов. И не тебе, Диоген, сокрушать это.

Напряженно скособоченный Диоген устало обмяк, отвел глаза, долго угрюмо молчал.

— Ты прав, всезнающий Аристотель, — глухо согласился он. – Боги жестоки… Вот потому–то я и прячусь от них в бочке. Ничего не прошу у богов себе, но и помогать им не хочу. Иди, угодный богам Аристотель из Стагира, иди, тебя ждут новые ученики. Одного ты уже вырастил для мира, кажется, он щедро напоит его кровью. Готовь других, говори им, чтоб не стеснялись душить друг друга и не стонали, если кто–то станет душить их. Так уж заведено в нашем мире. Иди, Аристотель, я хочу спать.

И Диоген полез в свою бочку…»

Критика киническим философом цивилизации слишком актуально звучит именно сегодня, в конце XX века, когда совершенно очевидно, что пресловутый прогресс человечества оборачивается не процветанием, а гибелью мира.